Александр Гехт – деятель отечественной культуры, который с юности занимается творчеством. С раннего возраста его произведения печатались на страницах республиканских газет. Пишет стихи, повести, прозаические миниатюры.
На литературном портале «Стихи.ру» автор публикуется под псевдонимом Александр Холмс-Гехт. Девизом своего творчества он взял цитату из «Песни о Гайавате» Генри Лонгфелло:
«Смойте краски боевые,
Смойте с пальцев пятна крови;
Закопайте в землю луки,
Трубки сделайте из камня,
Тростников для них нарвите,
Ярко перьями украсьте,
Закурите Трубку мира
И живите впредь как братья».
Александр Геннадьевич родился в 1961 году в городе Сарани в семье технической интеллигенции. С детства его окружали книги, газеты, литературные журналы, он рос в атмосфере постоянного чтения. После окончания исторического факультета КарГУ отслужил в армии, где был секретарем комитета комсомола. После службы был комсоргом на шахте, потом работал в обкоме комсомола и в итоге возглавил общественно-политический отдел областного комитета. После распада СССР пошел работать в сферу культуры. В его биографии – и работа учителем в сельской школе. Трудился также в инспекции по охране историко-культурного наследия. Конечный этап его трудовой биографии – работа в Карагандинском областном музее изобразительного искусства, куда пришел в 2009 году. Начал с научного сотрудника, был заместителем директора музея. Организатор проекта «Музейная арт-терапия». Сейчас работает в музее в должности искусствоведа. Продолжает заниматься литературным творчеством. Предлагаем вашему вниманию отрывок из его повести.
Из повести «Записки планетянина»
«Обычный день в Обычном городе Обычно прожил я…» – творческий поток мыслей Гагена на самом красивом месте прервал старый знакомый, обычно встречавшийся раз в полгода.
Есть такая категория знакомых, с которыми видишься редко и случайно. При встрече они задают нам извечный вопрос: «Как дела?» и даже не прислушиваются к ответу, даже шага не замедлят, а в глазах у них никакого участия. Гаген их не винил, да и сам иногда был таким. Он считал это просто равнодушной вежливостью, вернее, так называемой вежливостью. Сейчас был именно такой случай. Проведя ритуал, слегка пожав при этом руки, они поспешно разошлись – до следующей встречи через полгода.
– Что-то я совсем зачерствел, – подумал он и поправил сбившийся шарф, – мог бы еще что-нибудь сказать. Ну ладно, в следующий раз поздравлю с каким-нибудь наступающим.
Промозглый серый вечер с мокрым снегом, подгоняемым неприятным октябрьским ветром, изрядно его напрягал, как того «московского бамбука», да и лицо сдавливала напряженная маска. Снег, бивший по лицу, выглядел тоже каким-то сероватым и после лета казался особенно жестким и холодным.
Переступая через полузамерзшие лужи с еще летней грязью, он вспомнил о других лужах, июньских и теплых, с особенным запахом мокрой земли и прелой древесной коры. Этот пряный запах он помнил с раннего детства, когда, набегавшись босиком по мягкой дождевой воде, получал изрядного бабушкиного шлепка за свою полную чумазость. Шлепок не был злым, и поэтому непоседа, утирая кулаком символические слезы, с нетерпением ждал нового дождя с еще большими пузырями.
А в позапрошлое лето, степенно пережидая на крыльце сильный ливень, Гаген увидел девчонку лет шестнадцати, в красных шортах и пестрой футболке, бегущую босиком по июньской воде, прямо сквозь дождь. Она громко шлепала по лужам именно с тем детским азартом, с каким он бегал лет тридцать назад, а в глазах ее светилось столько счастья, как будто девушка летела навстречу своей судьбе. Может, так оно и было?
Глядя на искреннюю радость этого большого ребенка, ему вдруг остро захотелось тоже сбросить башмаки и опять почувствовать себя бесшабашным мальчонкой с прямым чубчиком и сбитыми коленками. Такая теплая, нежная вода, веер мутных брызг выше головы – это здорово! Наверное, он был уже на одно мгновение от этого шального поступка, но тут вышли солидные дамы-коллеги с зонтами и в дорогих нарядах. Золотой блеск серьги и яркая помада одной из них мигом вернули его к реальности.
Как жаль, что они, даже ничего не подозревая, опустили его на землю, к надоевшим проблемам и комплексам.
– Да и кто бы меня шлепал за полную чумазость? – успокоил он сам себя. – Ведь бабушки давно уже нет, а жена может не понять.
Так и пошел он, солидный мужчина, своим обычным маршрутом к своей обычной семье, не забывая аккуратно обходить все лужи. Зато милая и веселая девчонка с блестящими от восторга глазами осталась в его душе символом далекого чистого детства и теплого дождя.
* * *
Находясь до сих пор под влиянием романтических грез, он почему-то вспомнил о красивом закате, увиденном несколько дней назад из окна своей квартиры. Не было света, делать было нечего, и он любовался…
Алое зарево, равномерно светящееся из глубины и как будто подпоясанное узкими темными облаками, было похоже на зимний амтрейский закат. Большая Кеилта на фоне красного неба и ледяных зелено-голубых гор – так он это себе представлял.
Закат… Какое многогранное и философское слово! Придуманное сначала для вечернего солнца, а затем и для всего, что подходит к концу закономерному и постепенному. Благодаря этой неспешности и неотвратимости красивое природное явление превратилось в понятие универсальное, чуть ли не поэтическое.
Бывает закат славы – когда все еще восторги и овации, но уже не такие горячие, а просто по инерции. Лишь во время такого заката «прославленный» начинает замечать, что слава его уходит, как остывающее солнце сквозь покрасневшее небо. Но если завтра Солнце непременно взойдет, то слава возвращается редко, может быть, только после смерти. Поэтому «прославленный», если он мудр, должен с этим смириться. Начать писать мемуары и постараться занять свое место в истории. Или хотя бы несколько строчек в энциклопедии.
Закат жизни – попросту старость. Только в старости люди начинают вспоминать и анализировать свою уставшую жизнь, ведь раньше было всегда некогда. Именно на закате жизни они ощущают всю ее прелесть и неповторимость, видят пятнышки, которых молодыми не замечали. А сколько людей обидели, даже не осознав этого? И, пожалуй, только с высоты прожитого видно то, что когда-то потеряли, а потеряли потому, что не ценили и не берегли. Вспомнить и понять все свои ошибки – наверное, для этого и нужна старость?
Действительно, каких только закатов не бывает на свете!
* * *
Философские рассуждения прекратились перед строгой металлической дверью его ночной конторы. Приветливый голос дежурной, тихие коридоры, отдыхающие от дневной суеты, ненавязчиво переносили его из собственного ирреального мира в другой – с чужими тайнами и откровениями, большим горем и маленьким счастьем, часто с кричащей душой.
Все это можно доверить либо очень близкому человеку, либо невидимому и незнакомому, но умеющему слушать. Всю ночь таким незнакомцем будет он…
Уже в самом кабинете, строгом и уютном, он полностью настраивался на вникание в проблемы будущего собеседника – когда мозг должен работать совместно с душой и сердцем. В то же время необходимо полностью отрешиться от собственных невзгод – это закон, иначе разговор не получится. Просто не найдешь ту душевную нить страдающего, по которой вместе с ним можно приблизиться к какому-нибудь результату, пусть даже минимальному.
В последние дежурства Гаген таких нитей порой не находил, а если и нащупывал, то ценой огромных усилий, после чего наступало опустошающее бессилие. Видимо, собственные проблемы стали слишком большими…
Как-то в одно из дежурств в голову пришла интересная мысль: он единственный в целом городе не может воспользоваться услугами своей фирмы именно в данную ночь. Конечно, многим людям трудно это сделать в силу разных причин, но, в принципе, для них это возможно. Он опять же, в принципе, не мог. Мог завтра, послезавтра, но не сейчас. Вот и получается вакуум, щемящая душу беззащитность. Гаген не придавал этой мысли определяющего значения и считал ее скорее философской.
Подготовила Лиэль СТЕПКИНА
